Предсмертный поиск истины, или заблуждения казнимых., Повестушечка. Опции

[Фимук]

ПРЕДСМЕРТНЫЙ ПОИСК ИСТИНЫ, ИЛИ ЗАБЛУЖДЕНИЯ КАЗНИМЫХ.

1.

А я стою и молчу. Смотрю на жирную морду военного прокурора. На еще более внушительную, хотя куда уж больше, физиономию судьи. На лица присяжных... Да, у них лица. Они ни в чем не виноваты. Или мне так хочется думать? Наверное, последнее вернее. Они ведь офицеры... С двумя я воевал... Одному жал руку... А если бы и не воевал? И руку не жал? Ведь в курсе все дела: следствие ни от кого ничего не утаивало. Обычный идиотизм законов военного времени. Привычный критинизм любых законов всех времен и народов.
- Вам есть что сказать, капитан Локк?
Хотят знать мое мнение. Чтобы его довести до суда в полной мере, мне понадобиться как минимум автомат, пара запасных рожков и связка гранат. Для некоторых личностей понадобится и нож.
- Вы хотите что-то сказать, капитан, перед вынесение приговора?
- Только вам...
- Ваша честь...
Какая у тебя, к чертям, честь, хочется мне сказать.
- Ваша честь, мне нечего...
Меня не дослушивают. Судья поднимается, берет в руки папку и начинает...
Сначала идет перечень моих преступлений: против Родины, государства, правительства, армии, совести и чести. Насчет совети - вранье. Нет ее у меня и никогда не было. А честь... Побольше чем у судьи, это точно...
- Невыполнение приказа... - вылавливает мое сознание обрывки фраз. - Дизертирство...
С этого список моих злодеяний только начинается. Слушать надо долго. Это не просто история одного преступления - это эпос, эпопея, поэма о предателе, дизертире и убийце. Человеческие страсти во всех их проявлениях. Гомер и Шекспир отдыхают. Кто знал, что в прокуроре умирает великий драматург.
- Убил рядовых Колина Денвера, Ирвина Коха и Селинджера Зина...
Только середина, а от воплей матери Зина хочеться лезть на стену. Кто уймет крикливую бабку?
- Проявил жестокость...
Никогда не понимал: как можно проявить жестокость по отношению к трупу? Мертвым уже все-равно, что делают с их телами. Разве нет?
Убил... Сбежал... Стрелял... Покушался...
Какой я все-таки стремительный человек: столько дел успел переделать за одну ночь, что к самому себе испытываешь невольное уважение.
- Оглашается приговор!
Поэма закончилась. Прослушаем критику. Или не послушаем - что-то нет никакого желания...
- Рассмотрев дело...
И не найдя смягчающих обстоятельств.
- Суд постановил...
Зачем лицемерить и тратить свое и чужое время? Достаточно сказать - смерть.
- Приговорить к высшей мере наказания...
А у меня подгибаются коленки. Месяц себя готовил... А все-равно страшно... Как же будет там... Опозорюсь, не иначе...
Рваные мысли, рваная жизнь, рваный мир... Последний рассыпается на куски, а я падаю в обморок.


2.

- Мойся, - рычит огромный сержант, поливая меня холодной водой из шланга.
Я моюсь, смывая с себя позор... Что я несу? Обсерился, и ничего страшного. Бывает не с каждым, потому что не каждому прочат в скором времени совсе даже безвременную кончину.
- Когда в своих стрелял, так, чай, не заложился?
И не ссался. Ты то что о войне знаешь, крыса тыловая?
Прям на мокрое тело надеваю арестанскую робу. И иду. Куда? Зачем? Почему? Что еще можно спросить? Ответов не будет. Никогда и ни от кого. Да и зачем они мне? Впереди только одно...
Передвигаю ноги с трудом. А голова занята словами: "Высшая мера наказания..." Не верьте, когда люди говорят, что не боятся смерти. Ее страшаться все. И, что интересно, бояться люди не только своей Костлявой.
- Напрво, налево...
А ведь сержанту начхать на меня и на то, что я сделал. Таких, как я, у него с десяток на дню... А подковырнуть возможность не упустил.
- Налево, направо...
Так и я шел в ту ночь. По памяти. Право-лево, лево-право, редко прямо... И часто стрелял, не разбирая лиц и формы.
- Капитан! - кричал мой друг, хоть и рядовой, Селинджер Зин. - Появилась связь! - А я выстрелил ему в грудь, выстрелил второй раз в голову, и ушел, даже не обернувшись...
- Стой! Пришли!
Лицом упираюсь в шершавую стену. Замок щелкает, сержант ворчит, и тихо тикает метроном, отсчитывающий мгновения моей жизни. Так же тикали когда-то часы у рядового Денвера. И что это я его вспомнил? Дрянь был человек, хоть и молодой. Если человек в двадцать лет уже полная скотина, значит не стоит себя винить в его смерти. Еще не известно, сколько зла с ним ушло из нашего мира.
Впрочем, не мне решать: я не Бог.
И вот моя камера - приют на последнюю ночь. Самую длинную ночь в моей жизни.
- Молись, если умеешь.
Нет у него зла на меня. Даже чуточку жалости... Не верьте, когда говорят, что не любят жалости к себе. С пеленок это одно из лучших ощущений, и каждый хотел бы повторить его... Общество- общество... Этот гиганский тупой урод травит из нас остатки человеческого. А мы рады стараться и ему помогать.
- Мама! - вою я, уткнувшись в подушку. Почему я не младенец? Роди меня обратно.


3.

Страшная ночь.
Я отрываю лицо от подушки, потому что слышу чье-то дыхание, хриплое и прерывистое. Я не умею видеть в темноте, но знаю кого она сейчас скрывает.
- В голову не надо было. Никогда не стреляй в голову.
Меня трясет. От такого голоса затрясет кого угодно.
- В голове у человека душа. Ты меня ранил в душу.
Я опять утыкаюсь в подушку, но кто-то меня трясет за плечо, и я начинаю орать, отдирая левой рукой от своего плеча мертвую плоть рядового Зина.
- Уйди! Уйди!
- Зачем ты выстрелил мне в голову, - бубнит знакомый голос сквозь хрип, - зачем?
А потом тишина, и я не ощущаю на себе холодную руку. Но в камере кто-то есть.
- А мне ты голову отрезал, - слышу тихий голос откуда-то с пола. - Лучше бы выстрелил.
Мир рассыпался, второй раз за день.


4.

А собирает все куски реальности воедино тюремный сержант: его ручище легко поднимает меня с постели и ставит на ноги.
- Топай давай, - ворчит он. - Тебя уже заждались.
И я топаю, потому что делать мне больше нечего. Даже думать мне не хочеться. И мне не страшно, что особенно удивительно. К этому чувству я привык за последний месяц. Без него как-то даже неуютно.
- Что, отбоялся? - слышу из-за спины. - Небось, с призраками братался?
Все то знают тюремные сержанты. Вот они, настоящие судебные психологи.
- Подслушивал что ли?
Сержант хекает.
- Не старайся, не обижусь. Я уже двадцать лет на этом месте. Как облупленных всех вас знаю.
- Так уж по мне вчера было видно, что боялся?
- Всем страшно... Мне на вас даже смотреть не надо.
Мы идем по многочисленным коридорам, переходим с этажа на этаж и ведем светскую беседу. Черт побери, меня же на убой ведут, и вполне может быть, что исполнителем приговора будет мой тюремщик, шагающий у меня за спиной (говорят, в военных тюрьмах большой недобор персонала; по несколько ставок берут). А мне хоть бы хны: знай себе иду и о быте заключенных выспрашиваю.
Мы выходим в очередной коридор, но теперь на месте сейфовых дверей сквозные арки, а за ними... Одно и тоже. Или картины очень похожие.
Криков не слышно: лишь глухие стоны.
- Почему они не кричат? - спрашиваю я, стараясь ускорить шаг, но рывок за наручники сзади не дает мне этого сделать, и даже заставляет меня притормозить.
- Им не дают, - отвечает сержант, и я чувствую в его голосе удовольствие человека, любимую тему которого затронули. - Крик облегчает боль. Так же как и любое движение. Потому они полностью обездвижены.
Мы останавливаемся, и я смотрю... Не хочу, меня начинает тошнить, но и взгляд я не могу отвести.
- А... зачем зеркала?
- Боль лишь часть страдания. По настоящему всю полноту физических мучений ощущаешь, когда видишь что с тобой делают. Как думаешь, приятно этому парню наблюдать, как ему вырезают позвоночник?
- Они не сходят с ума?
- Что ты. Их так накачивают всякими лекарствами, что самый слабый протянет минимум неделю... И заметь, в здравом уме и трезвой памяти.
Идем дальше. Вокруг одно и тоже: кибернетические щупальцы разделывают осужденных. Кому вырезают позвоночник, кому отрезают руки-ноги, кому сдерают кожу.
- Умная машинерия, - выдавливаю из себя я.
- Мы любим кибернетиков. А наши подопечные - нет.
Мы покидаем страшное место и некоторое время идем молча.
- Меня ждет тоже? - не выдерживаю я, и ежусь от ответа - раскатистого смеха.
- Может быть, - говорит сержант, отсмеявшись. - А может и нет. Это только часть нашего Дисней Ленда. Впереди у тебя уйма интересного.
Как же мне себя жалко!
- Пять минут, - все еще похихикивает тюремщик. - Рекорд - шесть. А ты еще вопросы по существу задавал. Молодец.
Как соленый огурец. От своего почти рекорда мне легче не становится.


5.

Спиной чувтсвую, как сержант похотливо облизывается.
- В штаны не напусти, - сквозь зубы цежу я. - Еще на меня бросишься.
Смеется. Он вообще большой весельчак - мой проводник по тюремному Дисней Ленду.
- Ты не в моем вкусе. - И хлопает меня по плечу. А мне хочется вымыть плечо с щелочем.
Мы стоим в коридоре со сквозными арками. Только здесь никому руки не отпиливают. Лучше бы отпиливали...
К стене привязан мужчина. Он неподвижен, веки его открыты специальными устройствами. Кажется, он мертв. Только кажется. Да и так бы было для него лучше. Потому что перед ним четыре огромных мужика, словно братья моего сержанта, насилуют маленькую девочку.
- Папа! - стонет бедняжка, - помоги!
С трудом сглатываю.
- Вы... скоты...
Радости нашей нет предела: смех переходит в какое-то истеричное уханье.
- Вы! Скоты!
- Да? - рычит сержант, резко обрывая свое веселье. - Скоты? - Сильная рука хватает меня за волосы и прижимает лицом к шершавой стене. - А кто же тогда он? Ну да, мы такие герои, что нам и с десяток изнасиловать не стоит? А ему стоит, и будет стоить еще не один месяц. За тех двенадцать девочек, которых он замучил до смерти, которых он насиловал неделями и морил голодом... А ведь он любит свою дочь. Любит свою жену. Любит сына и своих родителей... Око за око, зуб за зуб. Абсолютная справедливость. - Тяжело дышать, а по стене течет кровь из моей разодранной щеки. - Неприятно смотреть? Ему, поверь, тоже. Хочешь знать, что будет дальше? Несколько дней ее будут драть, вот эти самые мужики. Своими х...ми. Им за это деньги платят. А потом ее убьют, особо жестоким способом. Но не более жестоким, чем убивал он. А потом придет время для других родственников. За него самого возьмуться в самый последний момент. Для него наступят чудные времена.
- Идем отсюда, - невнятно бормочу я, и, к своему стыду, слышу в голосе просительные нотки.
Сержант отпускает мою голову и ведет дальше. По сторонам я стараюсь не смотреть и к разнообразным стонам не прислушиваться. Только кровь с щеки стираю.
- Все-равно так нельзя, - не сдаюсь я. - Это... не честно.
- Не честно? Кто бы говорил. В своих друзей стрелять и головы им резать - много чести.
Резко разворачиваюсь и бью головой. Мой любимый удар, отработанный мной в свое время до ювелирной точности. Но там, где должен быть нос тюремщика - пустота. Проваливаюсь по ходу удара и натыкаюсь на встречный, но уже в мой нос.
Сижу на полу и зажимаю разбитое лицо. Нос свернут куда-то под скулу, а крови почти нет. Только вот под руками что-то поскрипывает, и башка ничего не соображает.
- На, - дружелюбно говорит сержант, протягивая мне два карандаша и платок. - Вправь и утрись.
Вправляю кости носа, чуть не падая в обморок от боли. Сил хватает не развалить мир в третий раз. Мощный поток крови заливает весь комбинезон. Кровотечение удается остановить с трудом.
А сержант стоит и с довольным видом наблюдает, скрестив здоровенные ручищи на выпуклой груди.
- Молодцом... Вот что значит десантная выучка... Ладно, вставай. Платок себе оставь, а карандаши верни.
Возвращаю, вроде и ненароком, но вымазывая их в крови. Образина лишь улыбается: брезгливости в нем нет ни грамма.
- Специально с собой два таскаешь? - уже стоя спрашиваю я.
- А то. Думаешь, один такой смелый? А сорвался точно в срок, я даже по секундомеру замерял.


6.

- А вот и конец нашего путешествия, - чуть ли не с лаской в голосе говорит сержант, подводя меня к мощной стальной двери. Ну прям отец родной, провожающий сына в далекий нелегкий путь. - Только там не шали. Это я тебе по мордасам надавал, а там что похуже сделают.
Наручники сзади щелкают и я потираю занемевшие руки. Хотя час назад с меня их снимали, кажется, что я ношу их с рождения.
- Что там?
- Твоя судьба. Если хочешь, твоя высшая мера.
И мой тюремщик уходит, а я понимаю, что у меня один путь - в эту дверь.
А за дверью - большая комната или камера, с серыми, как и везде здесь, шершавыми стенами. Посередине - железный стол. По обе стороны - два стула. Один уже занят.
- Присаживайтесь, - вежливо говорит весьма респектабельного вида субьект, уже разместившийся за столом.
Я сажусь и рассматриваю оппонента. Солидность во всем: в костюме, осанке, лице. И на последнем, то есть лице, словно написано - спецслужба. Навидался я таких в особом отделе.
- Эко вас наш Том отделал, - с притворной заботой говорит субьект.
- Спасибо что имя сказали. На том свете будет время - поищу его.
Субьект улыбается.
- Мистер Лин, меня зовут Абрахам Лоренс.
- Капитан.
- Что?
- Капитан Лин.
Субьект Лоренс улыбается еще шире.
- Увы, мистер. И никак иначе. Вы лишены всех званий, наград... Так что теперь вы - гражданский человек.
Голова болит ужасно, и соображаю я плохо... Но что-то до меня доходит.
- Если я штатский, то что же я делаю в военной тюрьме?
Теперь улыбка уже и тоньше. ГБ чистой воды. К гадалке не ходи.
- Я тоже удивляюсь, что это вы делаете в военной тюрьме.
Меряем друг друга взглядами.
- Лазейка в законах?
- Если бы вы знали сколько их...
Сидит вальяжно, изучая меня аристократическим взором, и вдруг резкий переход: наклоняется вперед, разводит руки в стороны.
- Ладно, мистер Лин, - начинает он, и в его голосе прорезается металл. - Все эти игры для болванов, а я вижу, что вы не болван. Вряд ли вы понимаете, что я от вас хочу.
- Исповедовать перед казнью?
Холодный взгляд дает понять, что юмор мой неодобрен.
- Этим занимается тюремный капеллан... Ответьте мне на один вопрос, мистер Лин: вам понравилась экскурсия по этому исправительному заведению?
Молчу. И так все понятно, а ерничать и хохмить нет ни желания, ни сил.
- Отвечу за вас - нет. Даже десятой части того, что вас ожидает за ваши преступления, хватит чтобы замучить до смерти десяток людей. Все это вас ждет одного... Законы военного времени... Да и не только вас коснется наказание: у вас есть сыновья, жена... За вашу слабину во время боя придется заплатить всей вашей семье. Вы этого хотите?
Мотаю головой, но как это тяжело! Кажется, будто этот Абрахам Лоренс выпил из меня всю жизненную энергию.
- Чего же вы хотите, мистер Лин?
С трудом выдавливаю из себя слова:
- Ничего... я... уже... не... хочу...
А гэбэшник вроде как и доволен: снова расслаблено разваливается на стуле.
- Вот и отлично, - говорит он. - Вам плевать на свою судьбу. Поверьте, мне - тоже. На вашу. Так что не буду спрашивать вас о том, согласитесь ли вы на мое предложение. Отвечу за вас - согласитесь.


7.

- В любом случае, это лучше, чем если из вас и вашей семьи с живых ремней нарежут.
Лоренс ведет меня по очередному коридору этой проклятой тюрьмы, по-светски, под ручку.
- Определенно лучше, - неуверенно соглашаюсь я.
А гэбэшник, словно черт, все нашептывает на левое ухо:
- Их можно бояться. Но не нужно. Это не чужие... Любой из них ближе к нам, людям, нежели какой-нибудь цирианин или любой другой гуманоид.
- Успокоили вы меня. Особенно про цириан...
Н-да, воспоминания о жестоких гуманоидах с другого конца галактики не приносят радости.
- Скажу вам по секрету, мистер Лин, их возможности в нашем мире ограничены... Физические возможности я имею в виду. Они могут убить человека... Но, согласитесь, не сравниться им с нашими киберпомошниками.
Перед глазами механические щупальца с зажатыми скальпелями и щипцами... Как тут не согласиться.
- Вы хоть знаете?..
- Да ничего мы не знаем. Почти ничего. Не хочется признаваться, но наша осведомленность о них если и не равна нулю, то по крайней мере близка к этой цифре. Удивительно, но люди пытались понять их природу с незапамятных времен, и так и не преуспели в этом деле. Сейчас мы очеь близки к разгадке их тайны... И при этом все так же далеки.
- А я выступаю как инструмент науки?
- Что скрывать - да.
Сколько можно идти? Конца и края нет здешним коридорам.
- Думаю, что хуже, чем наша система исполнения наказания они вам ничего не сделают.
- Может я так бы и думал, знай я о моих... нанимателях... побольше вашего.
- Наниматели... Кто в этом виноват, мистер Лин? - и вроде мягко говорит, а в голосе снова звенит метелл. - Ну вот мы и пришли. Удачи вам... И не бойтесь.
И уходит, оставляя меня одного у очередной двери в моей жизни. Удивительная беспечность для тюрьмы... Так думаешь, пока не ведаешь моего положения. Мне опять некуда идти, кроме как в эту дверь, за которой меня ждут...
- Здравствуй, Макс, - говорит мой бывший друг и подчиненный. С месяц назад я отчитал бы его за неопрятность: в каком бы ты бою не был, форму надо отмывать от крови.
- Здравствуйте, капитан. - А с этим были бы проблемы... В уставе ничего не сказано, где у военнослужащего должна быть голова - на плечах или под мышкой.
- Здравствуйте... - На третьего страшно смотреть. Неужели я мог такое сотворить с человеком?
- Многое ли тебе рассказали, Макс? - спрашивает меня рядовой Селинджер Зин, на вид - живее моего, разве что во лбу самая настоящая дырка от пули, и такая же в груди. До конца не верил я Абрахаму Лоренсу...


8.

- Все очень просто, мистер Лин... Призраки. Так их называют уже много тысяч лет. Не буду мучать вас сложными терминами, поскольку сам в них не силен... Это призраки, привидения, духи... Возможно, души умерших. Но в этом мы не уверены. Мы вообще мало в чем уверены... Это страшное место - тюрьма. А тюрьмы всегда славились своими привидениями. И это не случайно. Каждая тюрьма хранит множество ужасных тайн. И никакой лирики. Убийцы, насильники, маньяки, мучители... Весь свет темной стороны человечества... Неплохой каламбур... Так вот, эти стены помнят столько крови, как ни одно поле брани. И еще больше боли... Не буду обьяснять механизм, но именно в таких местах наш мир соприкасается с потусторонним, где и живут призраки... А может и не живут. Я уже говорил, что мы о них почти ничего не знаем... Ученые давно интересовались паранауками, но лишь недавно мы достигли достаточного технического уровня для вступления в контакты с призраками. Да, вы не ослышались - мы вступили в контакт с привидениями из потустороннего мира, вполне может быть, мира мертвых. И это посложнее будет, чем контактировать с самым негуманоидным чужим... Но мы достигли диалога, обоюдного разговора. И до сих пор его поддерживаем. Уже почти десять лет. Хотя это, не устану повторяться, очень тяжело. Они... непостижимы. Пока, по крайней мере... Не буду пересказывать всю историю наших взаимоотношений... Но прогресс, кое-какой, все же есть. И мы хотим еще... От них ведь почти не исходит никакой инициативы. Такое впечатление, что мы им безразличны. Я думаю, что это не только впечатление... И каково же было наше удивление, когда они попросили человека. К себе. Ничего не обьяснили, впрочем, это в их правилах, но ясно дали понять, что им нужен человек. Конкретный. Догадайтесь, кто?


9.

Голова рядового Коха покоится на столе, лицом ко мне. А тело мирно сидит на стуле напротив. Невиданное доселе никем зрелище. Теперь я первооткрыватель. Но не отказался бы от роли первозакрывателя.
А голова не просто лежит. Она меня внимательно разглядывает, вполне осмыслено.
- Капитан, вам страшно? - наконец, спрашивает она меня.
- Мне... неприятно.
- Разговаривать с человеком без головы?
- Разговаривать с головой человека, которую я сам отрезал.
Улыбается во все тридцать два зуба.
- Значит, вы согласны с тем, что душа живет в голове, коль диффиринцируете такие понятия, как человек без головы и голова без тела.
Теперь улыбаюсь я, хоть и не так свободно.
- Ни с чем я не согласен, потому что ни одной души пока не видел.
- А я?
- Для рядового Коха ты знаешь слишком умные слова.
- Не путайте сознание и душу. Хоть и в одном месте они квартируются, вещи это разные.
Непривычно наблюдать за синхронными мимикой и телодвижениями расчлененного тела.
- Чего вы хотите от меня? - неприязненно спрашиваю я.
- А чего вы ожидаете? Мести? Мучений?
Когда одно непостижимое событие идет за другим, мозг перестает воспринимать их слишком остро. Беседую сейчас с безголовым, исторически мертвым, человеком, и как так и надо. Наверное, так себя чувствует алкоголик: сначала чертей чурается, а потом с ними водку пить начинает, этому особо не удивляясь. Передо мной, конечно, не черт... Хотя кто знает.
- Когда за тобой приходят души убитых тобой людей... Весьма недвусмысленная ситуация.
- Не-дву-смыс-лен-ная... - тянет Кох. - А сколько же в ней смыслов? И кто их вложил?.. Не будем спорит по пустякам. Хочу только спросить... Вы самый опасный из преступников, находящихся здесь, в этой тюрьме?
Жму плечами.
- Отвечу за вас - нет. Да, вы убили... достаточно. Но по сравнению с многими - это крохи. Поверьте, если бы потусторонний мир хотел отомстить кому-либо, он бы нашел более достойного кандидата.
- Жестокость...
- Ваша? Не смешите. Один из местных постояльцев, майор пехоты, очень любил развешивать на деревьях пленных на не до конца содранной коже. Живыми. И смотреть на их медленную смерть. Вот это жестокость... Впрочем, ему сейчас очень даже не сладко.
Честно: мне уже все-равно, что от меня хотят. Может, три бывших рядовых - сексуальные меньшинства потустороннего мира, и секс с живым - большая для них экзотика.
- Вы, капитан, очень даже средненький преступник. А по меркам этого учреждения...
- Так чего же от средненького офицера, средненького преступника, средненького человека хочет мир мертвых?
- И от плохого аналитика... Кто сказал, что мы из мира мертвых?
- Ведь вы же призраки?
- А это выдумано кем? Мы - истина, а истина всегда жива.


10.

И вот мы опять в пыточной. То, что я вижу... Страшнее этого, наверное, нет зрелища на свете. И к еще большему ужасу своему понимаю, что я равнодушен...
- Мы - истина, - из под подмышки Коха вещает его же голова. - Ты не думал, почему разумные люди живут хуже животных? Звери голодают, гибнут... Но они не знают войн, многих катаклизмов... Да, звери счастливы, а вас несчастными делает вас же разум. Я говорил - не путай сознание и душу. Сознание порочно, оно - как призма, что приломляет истину. А истина - душа. Зверье живет лишь душой, и оттого не совершает ошибок. А человек... Он противен природе, ибо пошел против нее, пусть и не виноват он в этом. Можно ли его винить в безумии его - в разуме... Да, рассудок - это что-то вроде безумия вселенского масштаба. А сумасшествие самого разума - попытка неудачная в храм истины заглянуть. Вселенная живет душой, а человек - как и любой другой разумный - лишь сознанием, и оттого не место им здесь, в этой реальности. А интуиция - лишь слабый голосок, который, увы, слышат редко...
- А что такое истина? Не человек ли ее создает?
- Софистика. Как и вся людская философия. Истина - это высшая правда. И люди к ее рождению не причастны никоим образом. Хотя и в каждом она живет.
- И что же выше - истина или рассудок?
- Конечно, истина.
А я подхожу и смотрю в стеклянные глаза мужчины, неотрывно наблюдающего за калечением собственного тела. Он мыслит, потому что испытывает страдания, но глаза его пусты...
- Скажи об этом жертвам этого человека. А еще ему самому... Где была истина, когда он убивал? И где она сейчас, когда убивают его?
Кох рядом. Он подносит свою голову, глаза в глаза с казнимым.
- Его душа на месте... А ты не путай истину и добро... Вот мы и пришли к извечному вопросу. Но на него лучше ответит твой друг. Точнее, его правда.


11.

Селинджер склоняется над искаженным муками лицом девочки. Той самой, дочери насильника и убийцы. Он с любопытством вглядывается в безумные от страха и боли глаза, довольно кривит рот в улыбке.
- Люди так легко рисуют границы между добром и злом, будто бы они боги. Скажу тебе по правде, коей я и являюсь, небожители в этом вопросе разбираются не лучше вашего. Но они в свое время поняли, что лгать себе - себе же и дороже. Потому и стали богами.
Я отворачиваюсь. А Зин продолжает:
- Наверное, для тебя сейчас я - олицетворение зла. Глупец ты, как и все вы. Но ты глупец счастливый, потому что тебе дана привилегия прикоснуться к сокровенной истине. А она такова: нет зла, добра не существует, а есть лишь действия, поступки, ситуации. И точка зрения на них, людская. А как по твоему, стоит ли прислушиваться к мнению умалишенных? По крайней мере, с точки зрения нашего всезнания, все выглядит именно так.
Молчу. Сотни мыслителей до меня спорили на подобную тему... Гораздо более мудрых, чем я. Ничего я нового не скажу. А если и случится такое, то разобьются мои открытия о неприступную стену истины.
- Посмотри на эту девчонку. Как хочешь... О ней правда такова: если бы она выросла, то стала бы хозяйкой публичного дома, и на ее совести бы были тысячи абортов, сотни искалеченных судеб... Поверь мне, говоря вашими словами, зла бы она в мир принесла гораздо больше.
Разглядываю серую стену. Темное пятно, наверное, от моей крови.
И вдруг перед глазами возникает лицо с дыркой во лбу.
- Не удивительно ли, что убийца собственного друга спорит о том, что такое зло и что есть добро. Ведь ты со мной не согласен, так? А понимаешь, что пререкаться - смысла нет.
Он что-то пытается высмотреть во мне.
- В ту ночь где были все те мысли, что роются сейчас в твоей голове?
Я опускаюсь на корточки и закрываю лицо руками. Не хочу вспоминать... Потому и не знаю, зачем я все это сделал... Да и знал ли тогда?


12.

А вот и третий. Мне жутко смотреть на деяния рук своих.
- Как много впечатлений за неполные сутки... Очень полезная образовательная программа.
Как он говорит! Ему же нечем говорить!
- Экскурсия по коридорам тюрьмы. Теперь путешествие по лабиринтам истины. Редкостное везение.
Передо мной расхаживает чудовище, изредка спотыкающееся о собственные кишки.
- Зачем ты нам понадобился? Уж верно не для утех. Нам надоела ваша тупость беспросветная. И если уж вы научились с нами говорить, мы решили хоть немного вас исправить, наставить на путь истинный.
Так сильно вжимаюсь в стену, что кожа на спине начинает болеть.
- Вы настолько ограничены в своем понимании мира... Как трудно понять одну простую вещь: НИЧЕГО НЕТ. Добро и зло, жизнь и смерть, мир, люди... Величайшая истина состоит как раз в ее отсутствии. Знаешь, почему мир притиворечив? Почему добро часто оказывается злом, и наоборот? Почему можно доказать одно, и полную противоположность этого? Просто мира не существует. Если бы и была реальность, она была бы абсолютно бесспорной. Вот и все. Но это былы бы сказка. А то, что ты видишь вокруг... Фикция, формальность... Можно сказать, что она существует, неизвестно где, неизвестно когда, неизвестно как. И единственное оправдание этому призрачному бытию - осознание своей призрачности. И истина этим оправданием и является...
Мы безумны? Доктора в психушках часто слышат обвинения в сумасшествии в свой адрес. И неизвестно, что правдивее - слова пациентов или диагнозы в медкарточках.
Во мне что-то ломается. Или наоборот - крепнет.
Отлипаю от стены, подхожу к уродливому оправданию и сбиваю его с ног. Опускаюсь рядом, щелкая пальцем по вывалившемуся желудку.
- Ты красиво говоришь, - шепчу я, - хоть при жизни и двух слов связать не мог... А думаешь ты хреново. Мерзко думаешь. И знаешь, почему? Все просто. Гораздо проще... Люди - садисты через одного. А их поганенькие душонки - все не лишены этого порока. Вы - грязь, и вы настолько же все гнилы, насколько гнилы ваши мысли.
У него нет глаз, нет губ и нет носа. Всего этого лишил его я. Правильно. От выражения животного страха на этом лице меня бы стошнило.
- Вы просто хотели нас обмануть. Меня лично. Я не знаю, чего вы добиваетесь. Сделать нас еще хуже? Наверное, я все-таки ошибся в своем мнении о людях. Не все они достойны превратиться в вас. А у вас от этого в заднице свербит. Рекрутов маловато стало?.. Высшая истина... Подтерся бы ей, если бы мог... Когда-нибудь вы, может, и добьетесь своего, но без моей помощи. Убирайся в свою преисподнюю и передай другим, что слишком долго прожившие в темноте никогда не увидят света, как бы ни силились.
Поднимаюсь и иду к выходу. Но в дверном проеме оборачиваюсь.
- Правильно я вас тогда... А тебе еще мало досталось. Потерял я в ту ночь рассудок, а все что совершил... от души, наверное, будь она неладна. Правильно значит, по вашему.


13.

- Давай быстрее ногами двигай, - подгоняет меня сержант. - И так уже с тобой немало задержался.
Двигаю, приблежая свою смерть. Вот уже впереди маячит дверь, очень похожая на ту, за которой меня ждал гэбэшник Лоренс. Может, это она и есть.
- Слишком уж ты сообразительный, - ворчит тюремщик, - Не зря говорят: горе от ума. Вот лишний бы раз мозгой не шевельнул, и остался бы жив. А так...
Я усмехаюсь.
- Ты то откуда это знаешь?
- Запомни - тюремные сержанты знают все. А то, что происходит в тюрьме они должны знать тем более.
Еще один носитель истины. Много их в последнее время развелось.
Останавливаемся у двери. Меня начинает трясти. На этот раз конец, понимаю я. Самый настоящий. И за этой дверью не увижу я ни живых мертвецов, ни респектабельных субьектов. Там я познаю всю полноту страданий...
- Том, - дрожащим голосом спрашиваю я, - ты ведь все знаешь... Что меня ждет?
Сильные руки разворачивают меня на сто восемьдесят градусов. Умные глаза долго меня изучают.
- Странное существо человек: битый час с потусторонним миром общался, вселенские истины постигал, мертвецов на чистую воду выводил, а в конце пути все за свою задницу волнуется... Да ничего с тобой там страшного не случится. Там стоит человек с пистолетом, и все. Ты зайдешь, и он тебе выстрелит в затылок... Черт, нравишься ты мне. Так бы еще минуту помучился неведением...
Перевариваю сказанное.
- А... те?..
- И ты поверил? Я был о тебе лучшего мнения. Это все голограммы. Чтобы попугать таких злодеев, как ты. Неужели ты думаешь, что мы совсем свихнулись? У меня у самого дочка маленькая. Не выдержал бы я таких законов и такой справедливости.
- Но зачем? Все-равно ведь смерть?
- Болван ты все-таки, хоть и умный. Но симпатяга редкостный... Вот посмотришь ты на все ужасы, покумекаешь и в сердце исправишься. Выработка положительных качеств через отрицательные эмоции. Казнят то тебя в любом случае, но, может быть, не достанется твоя душонка недавним твоим знакомцам... В войне дорога каждая боевая единица, не мне тебе об этом рассказывать, кадровому офицеру. А война между нашим миром и тем идет давно и серьезно. Вот и лишаем их по возможности новобранцев. Дороговасто это, правда, выходит: уйму денег уходит на голографические установки. Но оно того стоит. Из стольких негодяев людей сделали, пусть и ненадолго... Может, и из тебя что получилось...
Действительно, слишком много неожиданностей для такого маленького меня. В голове уже не осталось места для мыслей о скорой гибели.
- Ладно, дружище, пора. Парень ты неплохой, хоть и подонок тоже знатный. Поэтому, чтоб совсем тебе весело было умерать, скажу по секрету - мы побеждаем.
Дверь открывается, и за ней был серый коридор, очередной и, надеюсь, последний в моей жизни.
- Лучше мне скажи, - быстро говорю я, - ты ведь все знаешь. Есть ли добро? Есть зло?
- И точно дурак. И кто решил, что станешь хорошим шпионом? Был бы не дурак, не спрашивал бы... Конечно, есть. Все есть. Меньше бы супостатов слушал. Соврут - не дорого возьмут.
- А рай? Не хочу я в ад, не понравились мне его обитатели.
- Злоупотребляешь ты моей симпатией... Не знаю, если честно. И никто не ведает. С их стороны молчание. Наверное, добрым душам мы безразличны. А может, не настало наше время познать добродетели. Вот для пороков мы созрели вполне... Если и есть мир праведных душ, надеюсь, его ты для себя откроешь в ближайшем будущем...
И меня силой выталкивает в дверь...
Заключительные шаги в моей жизни. Последний мой путь в ней же.
А у левой стены стоят трое. Неумелые лгуны, не более. На лицах их лишь разочарование проигравших.
- Быть может, - говорю я им, - на нас им наплевать. Но я уж постараюсь их там растормошить. На это у меня впереди вечность. А два мира против одного - значительное преимущество. Так что готовьтесь к настоящей войне. Я ее вам...
-...обьявляю. - Договариваю уже в другом месте... С надеждой, что тюремный сержант Том был прав на мой счет. Иначе меня ждут тяжелые времена.

[iMagus]

Представиться не мешало бы автору.

ЗЫ. "дИзертирство" - это первое, что бросилось в глаза. Это слово все портит

[Фимук]

А что мне представляться? Abver он и на Чукотке Abver.

[Фимук]

ВСЯ ДОМАШНЯЯ РАТЬ.

1.

До чего же они глупые! Сегодня рыжий опять потер ленолеум апельсиновой кожурой. Мол, кошки не переносят запаха цитрусовых. Да уж, вонь отвратительная. А подумал бы: ведь в туалете тоже частенько такое амбре стоит, что хоть вешайся. Сам носом крутит и ворчит, но все равно же писает и какает. Почему же мы не должны ходить в туалет в положенном (для нас) месте, даже если там пол зазря натерт какой-то гадостью? Воистину, как существо определяет других, таковым оно и само является. Вот люди считают всех неразумными. А сами? Ума даже на то, чтобы накормить меня чем-то кроме этих сушеных козьих какашек, не хватает. Попробовал бы. Сам то чай не сухарями питается. И чему его в университете учат? Вот бы меня к ним на семинар. Погоняла бы я его по курсу "Основы содержания благородных кошек" и по факультативу "Почитание кошкобожеств".

2.

Ну что за бестолковое животное? И мордой тыкал, и лупил, и по хорошему в ванночку переносил, и чем только там не мазал: уксусом, содой, хлором. Линолеум до пола проело. А ей хоть бы хны. Эх, мама! "Посмотри какая кошечка! Давай ее солнышком назовем! Прямо под цвет твоих волос!" Запах! Шерсть в каждой щели! Вой этот ежемесячный! Лучше бы я родился лысым! И сегодня утром: "Апельсином натри, они этот запах не переносят." Ага, натер. И что? И по-маленькому, и по-большому уже сходила. Будто специально. То ли дело Боб? Выгуливай его два раза в день, и никаких бед. И хвостиком помашет, и оближет. Не то что эта...

3.

А-а-а, гад, давай быстрее! Утром проснулся и говорит: "Да ладно, Боб, мне бежать пора. До вечера потерпишь?" А вечером пришел и: "Не до тебя, Боб." А слышал ли ты, олух и лентяй, что у порядочных собак, не могущих испряжнаться в доме из принципа, от долгого воздержания может мочевой пузырь лопнуть? И все от преданности, будь она неладна. Вон рыжая: что хочет делает. Хозяин приходят, а она даже усом не ведет, на диване урчит. И ничего: и кушает от пуза, и писает где хочет. И чешут ее каждый день, и ногти стрегут. И... А люди, почти что боги, не видят этого вопиющего безобразия, холят и лелеят этих домашних паразитов. Мы, преданейшие из существ, столетия пытаемся показать и доказать ту злую сущность, что скрывается в этих хитрых исчадиях ада. В легенды вошла наша вражда! Наша праведная борьба! И что? Мы для всех тупые валенки, а они - хрустальные туфельки, гуляющие сами по себе... Эх, завидно. Тут вкалываешь за троих, а лавры все ей. Вон хоть бы мышей ловила, а то все самому. А я ведь не приспособлен! И мышь - тварь хитрющая. Небось у кошки училась.

4.

Хорошо, когда кошки не выполняют своих прямых обязанностей. Ест, спит. Еще год-два, и бегать не сможет. А что этот амбал сделает? Гавкнет? Все, на что его хватает. Ни реакции, ни скорости, ни ловкости. Стоит отдать кошкам должное: они прирожденные охотники. Только многим не хватает размеров. А есть еще люди. Тоже опастные существа. Но речь не о хозяине. Как бишь его? Здоровый? Да. Сильный? Еще бы. И чем то на Розанну похож. Ленностью и цветом шерсти. И такое не то что мышь - мамонта изловить не сможет. А вот есть у него родственница, изредка приходящая! "Ну и грязь у тебя, - поворчит, - мышей тут развел!" И как обо мне вспомнит - разводит бурную деятельность. Машинерии смертоносной расставит везде, да еще и сыром ее напичкает (кто сказал, что я сыр люблю?). И яда кругом насыпит (кто в здравом уме отраву есть начнет?). И удивляется, что это нарушка не попадается? Не карась, ума хватает, чтоб не ловиться. Н-да, опасная дамочка, но все равно глупая. Вон и таракан так думает. Его так никто прихлопнуть уже с времен заложения фундамента дома прихлопнуть не может.

5.

Ирония судьбы - самый маленький и самый умный. Об этих стропилах речь вообще не идет. Ходят, что-то делают. И чем они живут, такие большие и тупые? Только и знают, что едой разбрасываться. А этот, тоже здоровый, о четырех лапах. Топает, лает и слюнями брызгает, да капли с трех таких как я. Лизоблюд. Присмыкается перед прямоходящими. А мог бы так сделать, чтоб по струнке ходили. Эх, мне б его размеры! А та, что поменьше. Вроде и не выпендривается много: лежит себе на диване да промежность вылизывает. Все ничего, только как написает лужу... А хозяин по своему неразумению всякой мерзость это место в ленолеуме до дыр протер, и прям над моим любимым убежищем. Так что как эта подруга по-маленькому сходит - у меня с потолка ручьи текут. Лучше бы мышей ловила. Кстати, и о мыше. Ничего ведь мне не сделала. Но не люблю я панибратсва, а она возомнила себя (еще бы не возомнить, коль мозг меньше спичечной головки) равной мне! Виданое ли дело! В этом доме если кто и может расчитывать на гротескное, весьма натянутое сходство с моей персоной, так это мамаша хозяина. Ей бы еще четыре ноги и роста раз в тысячу меньше, и я бы не раздумывая... Детишки наши не то что в ядерную зиму выжили бы, а в космосе бы без скафандра существовали бы без неудобств. К слову, вот и она.

6.

И в этом доме все как всегда: квартира не убрана, кошка не кормленна, собака не выгуляна; мышь роет свои ходы, а таракан хозяйничает на кухне. Боб, бобик, уй ты мой сладкий, сейчас мама с тобой погуляет! Андрей, это твоя собака! Ты знаешь, что у собак от долгого воздержания могут быть проблемы с мочевым пузырем! А апельсин так и не помог? Вот ведь упрямая кошка! А вот и она. Что, Розанночка, опять пописала? А ванночка на что? Что урчишь? Сделала гадость, и теперьи теперь радуешься? Ай-яй-яй! А мышей кто ловить будет? А то в кладовке все что можно погрызено. И вот ведь какая: ни мышеловки не помогают, ни яд. А у соседей кошка еще тараканов ест. Вот так! На кухню ночью зайдешь, и пугаешься: оказывается, и у тараканов бывает ожирение. И еще какое, степени эдак десятой. Хоть инвалидность давай. Господи, когда же все это закончиться? Столько живности в доме и вся бестолковая!

7.

А ты толковая? Прежде чем ко мне обращаться лучше бы в зеркало посмотрела. Сказано ведь (а может и не сказано, но должно быть), что в каждом человеке и живой твари моя частица, а я суть бесконечный, и стало быть частица от меня - бесконечная (может и не так, но быть так должно; мне так хочется). И божественная. Что за глупые люди? И что за бессмысленные зеркала они делают? В них ни божественной искры, ни других полезных вещей не видно. И что перед ними по часу делать можно? Посмотри, толковая дама, в зеркало, поглать песика, улыбнись мурке. Сына своего оболтуса поцелуй. И о мыше подумай. И таракана добрым словом вспомни (хотя гадость это редкостная). И кто то из них тебе обязательно поможет. Ибо везде есть я.

[Фимук]

В ПОСЛЕДНИЙ МИГ.

Когда то он любил жену. Когда то он любил работу. Когда то он любил детей. Наверное, было время, когда ему нравилось жить. Все эти времена безвозвратно ушли.
Владимир зашел в кладовку своей квартиры и взял с полки давно приготовленную веревку.
И куда все уходит? Банально, но в двадцать лет казалось, что мир перед тобой расстелен как красная ковровая дорожка Канн. В двадцать пять ты понимал, что парадная дорожка скукоживается до красного же, но дешевого сукна масштабов городского ДК. В тридцать мир превращался в новенький ухоженный половик квартиры среднего достатка.
Ему было сорок, и даже полугнилая половая тряпка казалась большим комплементом этому миру.
Владимир поплотнее прикрыл дверь в их общую с женой комнату. Дверь пришлось подпереть старой разломанной вешалкой.
Он некоторое время рассматривал погнутую конструкцию из железных прутьев. Сейчас она сильно напоминала ему его жизнь, старую, испорченную и никому не нужную. Годную лишь на то, чтобы подпирать ей двери в чужое бытие. В сущности, просто мешающую всем.
Владимир зашел в зал.
В зал первой и последней его квартиры. Здесь он родился, здесь же вырос, здесь и умрет. В голову пришла неприятная мысль, что и после смерти его, как и пресловутую старую вешалку, будут использовать не по прямому назначению.
Владимир заглянул в детскую. На одной кровати, скинув одеяло, лежал Алешка - сын. На другой Татьянка - дочь.
В груди даже что-то ворохнулось: может, любовь, может, жалость.
Что-то давно забытое, но все-таки имевшее место быть.
Сейчас, для пущего драматизма ситуации, он решил вспомнить лучшие моменты прожитого. И ни за что не смог зацепиться. Все ушло.
Владимир проверил на крепость гвоздь на верхней перекладине косяка в детскую, вбитый неизвестно когда и неизвестно для чего.
Удивительно, но сейчас он себя чувствовал никем. Пустышкой. Некогда полной бутылкой, но бракованной, с крохотной дырочкой, через которую все содержимое медленно, но безвозвратно вытекло.
Несколько раз Владимир дернул веревку. Гвоздь держал крепко.
Дело осталось за малым.

Ноги не доставали до пола. Владимир просто обвис в петле всей массой своего тела. Наверное, нормальный человек так не смог. Он бы просто поднялся на ноги. А если бы до земли было далеко: хватался бы руками за веревку.
Руки и ноги Владимира были расслабленны. Тело умерло годы назад. Трепыхалась только душа.
Уже теряя сознание от недостатка воздуха, он услышал тихий звук в детской. А потом легкие прикосновения. И крик:
- Папка! Папка! Ты чего!
Это взрослый, да еще с крепкими нервами, понял бы, что висельника надо просто приподнять, чтобы ослабить петлю. Тринадцатилетний пацан, с просоньи и с перепугу, не знал таких тонкостей. Он с воплем повис на умирающем отце, приближая его конец.
В последний момент руки и ноги Владимира слегка дернулись. Это были последние движения жизни.

Два ребенка в истерике вцепились в мертвое тело. В запертой комнате билась ничего не понимающая мать. Свет в квартире включат еще не скоро, и слезы, текущие сейчас по остывающим щекам, к тому времени, скорее всего, высохнут.
Как жалко, что все уходит, иногда возвращаясь в последний миг перед смертью.